Время — застряло, словно капля черной смолы, медленно сползающая по стеклу разбитых часов. Остановилось. Застыло. Замерло в углу искаженного рта, словно тайна, которую не решаются выговорить. Фин видел зубы. О, эти зубы — не зубы вовсе, а надгробия, торчащие из дёсен кривыми пьяными крестами. Они нависали над ним, желтея, как страницы старых библиотечных книг, где описаны смерти пострашнее. Из глотки существа сочился запах — не просто гниль, а память о гнили. О том, что когда-то жило, извивалось, а потом сгнило заживо.

Существо застрекотало. Будто в его горле колотились крылья тысячи слепых мух, и каждая пела похоронный гимн на языке, забытом еще до первого человека.

— Ха-с-с-ссса, хой. Ху шандор, ла вой…

Слова липли к коже, как паутина, пропитанная морозным потом. Ужас поднялся из живота, тёплый и маслянистый, заполнил глотку. Он знал этот вкус — так пахли подвалы приюта, где крысы грызли трупы кошек. Где он, десятилетний, бился насмерть с четырьмя подростками, вооружёнными ржавыми трубами. Красный песок впитывал кровь, как пьяница виски.

Морда твари была похожа на куклу, забытую в пустыне на сто лет. Кожа лопнула, обнажив кости, будто кто-то вырвал страницы из книги плоти. Волосы — некогда косицы, теперь сосульки грязи — болтались, как петли висельников. Фин смотрел сквозь это, будто уже стал призраком, прозрачным и невесомым.

Но он помнил. Помнил, как песок скрипел на зубах. Как кисть, сломанная в драке, позже срослась криво и ныла теперь перед грозой.

— Ху шандор, гор кун…

Фин вдохнул. Не воздух — ярость. Ту самую, что когда-то заставила его вырвать трубу из рук Гарри Стаббса и вогнать тому в глаз. Он не умер тогда.

— Не умру и сейчас, — прошипел он, и язык существа замолчал, будто услышал в его голосе что-то древнее страха.

А потом… Потом Фин двинулся. Не в сторону — вперёд, туда, где пасть чудовища ждала, как дверь в ад. Ведь иногда ад — это просто место, где ты уже был.

Что было сил, Фин ударил коротким самодельным ножом, который так и не выпустил. Он метил в горло, но промахнулся и лишь слегка поцарапал бледную кожу. Из разреза выступила густая черная кровь. Мальчик рванулся вбок, перекатываясь через острые камни. Чудовище кинулось к нему, разбрызгивая слюну. Капля упала ему на щёку, и кожа зашипела, будто её лизнуло пламя. Фин вытерся рукавом, но боль уже пустила корни — ядовитые, неотвратимые.

Он вскочил, а тварь замерла, принюхиваясь. Вместо глаз — струпья, сочащиеся желтым гноем. Руки, тонкие и длинные, как паучьи лапы, судорожно сжимались. Фин знал — если они схватят его, кости хрустнут, как ветки под сапогом лесника. Он побежал.

Ноги несли его мимо ржавого локомотива, чья громада напоминала скелет доисторического зверя. Стены заброшенной станции были испещрены надписями: «Здесь умерла Лиза», «Не возвращайся», «Бей степных псов». Фин не читал — он чувствовал дыхание твари за спиной. Тяжёлое, горячее, пахнущее могилой.

«Добегу до тракта», — твердил он, как молитву. «Торговец подберёт. Даст флягу с кислым сидром. Засмеётся, когда я расскажу…».

Но где-то в глубине души он знал: торговца не будет. Как не было его в ту ночь, когда мать, с лицом, залитым кровью, прошептала: «Беги, Фин. И не оглядывайся». Он тогда оглянулся. И увиденное до сих пор преследовало его в кошмарных снах.

Овражек. Узкий, как рана. Фин собрался прыгнуть, но…

Коготь впился в лодыжку. Боль пронзила тело, словно кто-то вогнал ему под кожу раскалённый гвоздь. Мальчик рухнул лицом в грязь, и мир на мгновение стал медью — сладкой, липкой, заливающей рот.

Тварь тащила его к локомотиву. Под колесами, покрытыми ржавой коркой, белели кости. «Всеблагая Мать, сколько же их там», — успел подумать Фин, прежде чем тьма накрыла его. Но даже в беспамятстве он слышал. Слышал, как чудовище напевает что-то на языке, которого он не знал. Ему показалось, что где-то далеко, в другом мире, заржала лошадь.

«Мама…» — попытался сказать Фин. Но тьма уже заполнила его лёгкие, и слово растворилось в ней без следа.

За три часа до описанных событий

Фин шагал по Каторжному тракту — дороге, которая помнила стоны и звон кандалов. Сорняки по обочине росли густо, будто земля пыталась скрыть старые кости под ковром из колючек. Он бил палкой по их головам, и сухие семена разлетались, как пепел. «Ссыльные шли здесь на смерть, а я иду к жизни», — думал он, но мысли звучали фальшиво, будто чужие. Живот скручивало от голода.

Приют. Он всё ещё чувствовал его на себе, как следы от ремня. Джек, его друг (если заложников одной клетки можно назвать друзьями), разбудил его ночью шепотом, пахнущим луковым супом и страхом: «Мадам Жабо возьмёт тебя утром. В Бархатный дом. Ты же знаешь, что там делают с мальчиками…». Фин знал. Он видел, как возвращались те, кого брали «на службу» — с пустыми глазами и дрожащими руками.

Побег был легким. Лаз под оградой — узкий, но пятнадцатилетнему мальчишке удалось пролезть без проблем. Он прополз, царапая колени о ржавые прутья, и вырвался на свободу. Свобода пахла пылью и полынью. В кармане — фляга с водой. Ни еды, ни плана. Только цирк. «Цирк спасёт», — твердил он, представляя, как укрощает тигра с глазами, как у Мадам Жабо.

Солнце висело над головой, как бельмо. Оно пекло так, что кожа на плечах быстро покраснела. Фин пригубил воду — тёплую, с привкусом ржавчины. Глоток был крошечным, будто фляга принадлежала скряге-гному из сказок, которые рассказывала мать. В те времена, о которых он почти ничего не помнил.

— Эй, пацан, куда путь держишь?

Крестьянин на ослике — шляпа из соломы, лицо, как печеное яблоко, — ухмылялся, показывая десны, розовые и беззубые. От него пахло навозом, потом и чем-то кислым.

— Забирайся сюдыть, подвезу немного.

Фин знал эти сказки. В приюте мальчишки рассказывали о торговцах, которые «подвозили» детей до рабских рынков. Он сжал палку и прищурился.

— Что хочешь взамен?

Мужичок засмеялся. Звук был похож на скрип несмазанных колёс.

— Сочтёмся, пацанок. Всё в жизни за что-то платится.

Фин покачал головой. «Дяди нет. Никогда и не было», — но он соврал:

— Я к дяде иду. Он ждёт.

Крестьянин плюнул, и двинулся дальше. Фин снова остался один.

Цирк. Он шёл за ним, как за миражом. Через два часа пути мир начал плыть. Тень Фина на дороге извивалась, будто пыталась уползти. «Не моя», — подумал он. «Это тень того, кем я стану, если остановлюсь». Левая рука дрожала, а в глазах плясали чёрные точки.

Он вспомнил, как в приюте старшие дети его запирали в кладовке с крысами. Как крысы грызли его ботинки, а он мечтал стать дрессировщиком. «Тигры не кусают тех, кто не боится».
Фин мечтал нагнать цирк, что гостил пару дней в городе и только утром снялся с места. «Возьмут, — думал он, — куда денутся? Бесплатные руки всегда нужны». Он закрыл глаза, и на мгновение перед ним вспыхнула арена: ликующие крики, запах опилок и блеск огней.

Прошло два часа. Или три. Фин шагал, а его тень на дороге все извивалась, будто пыталась сбежать. «Не моя, — подумал он снова, — Это тень того, кто умрет здесь вместо меня». Он прильнул к фляге, но вода давно кончилась — остался лишь запах ржавчины и страх, что жажда съест его изнутри.

Он плакал. Слезы текли по лицу, смешиваясь с потом. «Всеблагая Мать, — шептал он, — спаси меня, не дай мне пропасть…». Но Мать не отвечала.

И тогда он услышал смех. Заливистый, как звон цирковых колокольчиков. Девочка стояла в десяти шагах — косички, платьице в горошек, глаза с озорными искорками.

— Эй, ты кто? — крикнул Фин, но голос его прозвучал хрипло.

Девочка юркнула в кусты. Её смех остался, будто смеялся сам воздух. Фин потянулся к ножу. Нелепая самоделка, но лучше, чем ничего, верно?

Он свернул с тракта, даже не заметив, как узкая тропа увлекла его. Кусты царапали руки. Воздух пах ржавчиной и чем-то сладковатым. «Яблоки гниют, — подумал мальчик, — Почему никто не собирает их?».

Через некоторое время мальчик увидел локомотив. Чудовище из стали, покрытое ржавчиной. Колёса выше его роста, труба, уходящая в небо. Трава обвила рельсы, словно пыталась навсегда оборвать стальные нити. Фин почувствовал, как по спине побежали мурашки. Окна заброшенной станции зияли пустотой.

— Выходи! — крикнул он, но тишина стала еще плотнее.

Воздух давил на плечи, стекал в легкие и обнимал сердце шершавой ладонью. Фин замер, осознав: тишина здесь не просто звенящая — она будто притворялась. На фасаде здания была мозаика: вождь-колосс возвышался над пшеничным морем, сжимая в руке серп. Половина лика императора осыпалась, оставив усмешку — оскал скелета, смеющегося над тем, кто осмелился прийти. Кирпичи под пальцами мальчика шептались. Они помнили. Пули целовали их безудержно и сладко… «Здесь убивали», — мелькнуло у Фина.

Перрон лежал, словно растерзанный зверем — бетонные ребра торчали из-под земли, арматура блестела, как обглоданные кости. Ветер гнал по платформе жестяную банку — единственный свидетель, болтающийся без дела.

Локомотив. Все остальное — пыль, страх, солнце, впивающееся в затылок — растворилось. Дверца дымовой коробки была распахнута и покачивалась на петле, негромко поскрипывая. Разбитый буферный фонарь подмигивал осколками стекла. Фин шагнул ближе, хотя каждая клеточка вопила — беги. Ноги двигались сами, будто он сам двигался по рельсам — к этому черному, проржавевшему гробу на колесах.

«Гляну одним глазком, и назад», — солгал он сам себе.

Люди не бросают поезда просто так. В приюте шептались: «Отчужденные здесь. После Мора они остались, тут и там. Они прячутся, и прячутся хорошо». Ребята пугали ими друг друга — язвы вместо кожи. Языки, вываливающиеся изо рта. Глаза, которые видят сквозь тебя. «Тронешь — станешь таким же. Будешь прятаться от солнца. Жрать то, что псы не тронули». А если зараженный подходит к поселению… «Приходят Безликие. Жгут всех. Даже кошек».

Фин влез на ступеньку. Железо проржавело насквозь — под ногой что-то хрустнуло. В горле пересохло, будто он неделю жевал пустоту.

Воздух в локомотиве был затхлым, пахло тряпками и чем-то сладковато-кислым. Фин прислонился к стене, чувствуя, как пот бежит по позвоночнику ледяными муравьями. Его сломанная ладонь пульсировала в такт сердцу — глухие удары, будто кто-то стучал кулаком изнутри. «Сказки... Всего лишь сказки», — пытался убедить он себя. Фин достал из кармана сокровище — настоящую газовую зажигалку. Сколько раз ему приходилось драться за право обладать этой вещью. Осторожно он щелкнул колесиком и крошечный лепесток огня осветил помещение. Перед Фином был котел с множеством ручек и круглых циферблатов разной величины. Они тускло поблескивали. В нижней части котла, словно жадный рот, была расположена печная заслонка. Под ногами опасно поскрипывали гнилые доски настила.

Краем глаза Фин уловил движение — не крысиную возню, нет. Что-то скользнуло за его спиной.

— Вали отсюда, пока голова цела, — прошипел Фин. Он понимал, что вряд ли кого-то сможет испугать. Эти слова скорее были адресованы ему самому. «Люди страшнее, чем выдуманные монстры», — повторил он, но пальцы его дрожали, рисуя огнём узоры на стенах. Тряпки в углу исчезли. Или переместились?

— Всеблагая Мать, освети мой путь, — подумал он, и молитва прозвучала как заклинание. Огонь плясал на стенах, отбрасывая тени, которые не должны были существовать. И тогда он увидел.

Лицо.

Оно висело в метре от него — кожа, ссохшаяся в пергамент, провалы глазниц, из которых сочилась тьма, волосы, спутанные в колтун. Зажигалка выпала из пальцев, пламя умерло. Фин рванулся назад, споткнулся и повалился назад. И первое, что Фин увидел, когда открыл глаза, были зубы.

… Существо, которое выбралось из поезда, хорошо знало, что ему некуда спешить. В изломанных линиях ребер и локтей существа было что-то паучье, противоестественное. Лицо от лба и до носа было покрыто белой погребальной глиной, черные грязные волосы лезли в незрячие глаза. «Хасса, хой», — прошипело оно. «Ху шандор, гор кун». Фразы, выученные еще тогда, когда степь звалась Землей Йени, а боги не были глухи.

Последняя принцесса.
Хайла.

Так звали ее те, кто умирал в ее объятиях. Она кормилась не только плотью, но и страхом. Но люди… люди стали редки. Иногда приходили псы, но их кровь была горькой. Она принюхалась. Слепота не мешала — запахи рассказывали истории. Страх мальчишки пах потом и мочой. Принцесса улыбнулась. Она вспомнила солдат, что приходили к ней во снах: молодых, старых, в мундирах Раагара и Харольда. Они лежали теперь под брюхом локомотива. «Вы проложили рельсы в этой степи, но трава поглотила их. Она поглотила и ваши кости».

Железная дорога. Рукотворная змея. Сто лет назад она разорвала землю Йени, и принцесса поклялась, что отомстит захватчикам. Но теперь змея умерла, оставив лишь скелет, а она… Она все еще жаждала мести.

— Хэй-я, кор ду наб, — проскрипела она, опускаясь на колени перед ребенком. «Сначала глаза», — решила принцесса. Глаза — окна в душу, а души она собирала, как монеты. Потом язык — чтобы не кричал. Потом пальцы — чтобы не цеплялся. Она представила, как жизненная сила мальчика, яркая и горячая, заполнит ее иссохшее тело. Скоро мальчик очнется. Увидит ее. Закричит. А она засмеется.

Хайла была так увлечена добычей, что не заметила человека, подошедшего к ней на пять шагов. Грохот разорвал степь. Не выстрел — взрыв, от которого заныли зубы. Существо отшвырнуло назад, будто невидимый кулак ударил его в грудину. Фин открыл глаза, и первое, что он увидел, было дуло револьвера. Черный и блестящий, как глаз демона.

— Эй, сопляк, — прогремел голос сверху, — ты тут собрался сдохнуть или как?

Мужчина стоял, заслоняя солнце. Волосы его, изрядно побитые сединой, выбивались из-под высокого цилиндра, перехваченного красной лентой. За ленту был заткнут бубновый туз. Левый глаз скрывала повязка из потрескавшейся кожи, а правый — холодный, как лезвие — впился в Фина.

— Двигай! — рявкнул он, хватая мальчишку за воротник.

Фин едва успел вдохнуть, как его оттащили за десяток шагов. Тварь поднялась, шипя. Ее кожа дымилась там, где пуля прошила плоть.

— Счастливчик, — стрелок усмехнулся, обнажив золотой зуб. — Эта мразь двадцать лет жрет путников на тракте Висельников. А ты… ты для нее как праздничный пирог.

Он швырнул камень. Хайла метнулась на звук. Ее вой поднял заставил волосы у Фина на голове шевелиться.

— Слышишь? — мужчина наклонился, и Фин уловил запах табака и пороха. — Это плач по тебе. Но мы ее обманули. Она как собака на цепи, не отходит далеко от проклятого поезда.

Мальчик попытался заговорить, но из горла вырвался лишь хрип. Стрелок сунул ему флягу. Вода жгла, как огонь.

— Амадей Бертольдо, — мужчина щелкнул пальцами. — Тот, кто разводит огонь там, где тьма считает себя хозяйкой. А теперь — давай в седло.

Кобыла, гнедая и худая, фыркнула. Когда они взобрались на нее, Фин услышал, как Амадей шепчет что-то ей на ухо.

— Запомни, малец, — мужчина повернулся, и его единственный глаз блеснул, как монета в руке жулика, — Хозяин «Каравана Чудес», по счастливой случайности, оказался поблизости и как следует чихнул, от чего тварь из Пустых земель спряталась обратно под свой поезд. Запомнил? А если сболтнешь кому-то про револьвер… — он провел пальцем по горлу Фина, — …я найду тебя даже в желудке у этой твари.

Лошадь двинулась, и вой монстра, обреченного заманивать путников в свое логово, остался позади. Но Фин чувствовал, как звук врезается в мозг. Застревает в нем, как осколок зеркала, отражающий все, что ему хотелось забыть.«Ты вернешься… Пройдет время, и мы снова встретимся, мой сладкий мальчик».